* * *
Господин
Кристофер ван Эйрек, ректор, шел по коридору Университета и задумчиво
посматривал по сторонам, щурился от света, проникавшего в узкие, высокие,
прорезанные в толще стен окна, временами вздыхал. Большая перемена, гляди, чтоб
не стоптали. В плотном потоке, который заполнял коридоры большого здания и плыл
в обе стороны, ректор то и дело кланялся, кивал, отвечал на приветствия
студентов и преподавателей, но почти не замечал лиц тех, кто здоровался и
улыбался ему навстречу. Мысленно он был уже там, на лекции, которую ему
предстояло сейчас читать.
Улыбались
навстречу многие, но многие и хмурились. Господин ван Эйрек состоял на
должности ректора уже десять лет, но ни разу еще не слышал за своей спиной
сказанное шепотом, вполголоса, а то и вслух слов «прогнулся, боится». А именно
это услышал он вчера, проходя вечером по коридору мимо группки студентов.
Первый и второй курс, хоть и старший факультет, но все равно совсем еще дети…
да, он понимал: молодость горяча. Все, что делал ректор ван Эйрек последние
полтора года, имело целью лишь одно: спасти Университет. Университет, который
он любил всей душой и который, кажется, уже стоял на грани закрытия. Почему? О,
Его Величество, если даст себе труд, убедит кого угодно, и ректора тоже.
Студенты во все времена освобождались от военной службы, а сейчас страна как
никогда нуждалась в солдатах – это раз. Слишком вольные высказывания позволяют
себе некоторые преподаватели – это два (ну да, а попробуйте не высказываться
вольно, если собеседник твой мало того что несет откровенную чушь, так еще и
облечен властью; господин ректор сам старался такого себе не позволять, но
преподавателей понимал). И студенты его были на грани бунта – это три. И кто,
скажите, будет терпеть этот рассадник вольнодумства в центре Леррена?
И ректор
задвинул свою гордость подальше. Он писал прошения в полицию, заверял следствие
в исключительной благонадежности тех, кого арестовывали «по первым двум
пунктам: преступления против короля и короны». Напоминал в тысячный раз о
«внутреннем праве», по которому судить студентов должна была не городская
Управа, а суд Университета. Бывало, совал и взятки. Умолял преподавателей быть
осторожнее, не болтать что попало даже в дружеских компаниях, а одного из
профессоров предупредил однажды: еще одно такое высказывание – и Университет
обойдется без него, профессора. Мало ли что вам не нравится, мне вот тоже…
много что не по душе, но я же не кричу об этом на заседаниях Ученого Совета,
правда? Наказывал студентов, замеченных полицией в кабаках после полуночи. Ван
Эйреку самому было противно от того, что он делал, но он знал: если это нужно
будет Университету, он пойдет на что угодно.
А что вы
хотели? Короли рано или поздно меняются (здесь Кристофер настороженно оглядывался, даже если был один), а
Университет остается. И если сейчас его не станет, то… в общем, восстановить
разрушенное гораздо сложнее, чем сохранить построенное. Дай Боже здоровья и
удачи его новоявленному родственнику Людвигу, но пока на троне Густав… в общем,
нужно продержаться.
Кристофер отдыхал
душой только на занятиях. Забыть про дрязги, проблемы, заботы, уйти с головой в
Науку, увидеть горящие интересом молодые лица, с кем-то поспорить – не боясь,
не оглядываясь, как прежде, потому что в научных спорах те, кому положено
доносить, мало что поймут. Объяснять – и видеть, как вспыхивает в глазах искра
понимания. Отвечать на вопросы – и знать, что его ответы пойдут дальше, над
ними будут думать, а завтра спросят что-нибудь еще. О, так бывало нечасто, не
во всех группах, но ведь бывало! Да, часть из них, закончив Университет, пойдет
торговать рыбой, часть повесит диплом на стену и забудет о нем, но… есть и
такие, кто пойдут дальше. Их мало, но иногда ректор чувствовал, что только ради
них и стоит работать. В конце концов, короли не вечны.
А они, молодые,
осуждали его. За осторожность, которая кажется трусостью. Кристофер грустно
усмехнулся. И это они еще не знают, как выкручивается и лжет господин ректор на
приемах у господина министра внутренних дел, или в бумагах, которые он
заполняет для следствия, или в отделении полиции, где в очередной раз отвечает
на надоевшее «что вы можете сообщить нам об этих студентах?» Ему и самому
противно, но что же делать-то? Лучше пусть так, чем завтра кого-то отправят на
каторгу или в действующую армию.
Не за всех, конечно,
он так бился. Но по странному стечению обстоятельств чаще всего попадали в
неприятности те, кто был талантлив или хотя бы просто способен. Порой ван
Эйреку хотелось материться: ну что вас тянет-то туда, мальчишки, почему же вы
тратите силы не на то, что у вас получается лучше всего? Ну занимайтесь вы
наукой и не лезьте в политику, ведь это не ваше дело, дети должны учиться! А
они – лезли. И смеялись ему в лицо в ответ на уговоры и упреки.
Гоподин
ректор споткнулся на ступеньке и понял, что почти пришел. За три десятка лет,
проведенных в Университете, он и с закрытыми глазами, и с самого жуткого
похмелья, и пьяный, и трезвый, и здоровый, и больной нашел бы дорогу в любую
точку большого, величественного здания на площади Акаций, в котором даже летом стояла
прохлада. Ему оставалось подняться по этой маленькой лестнице и повернуть
направо, к аудитории, из которой доносились уже голоса.
Четвертый
курс, медицинский факультет. Ван Эйрек любил эту группу больше других, даром,
что сам – математик, а группа – будущие медики. Мальчишки попались, как на
подбор, любопытные и умеющие спорить. Из них всех только усатый Клод Колье был
заметно старше остальных, уже за тридцать; остальные – молодежь, азартная, но
еще беззаботная. Однако сегодня группа казалась странно притихшей – словно
несчастье какое свалилось, брат у кого-то умер или еще что…
Солнце
чертило тонкими лучами по столам и крышке кафедры, в распахнутые окна долетали
крики торговок с рынка.
- Что это вы
сегодня такие притихшие? – поздоровавшись, ректор кинул стопку свитков на
кафедру и обвел взглядом своих подопечных. И удивился: - А где, позвольте
спросить, Жданич и Рецци? Лекция основная, я просил всех присутствовать. И
вчера их не было… что, каникулы решили объявить до срока?
По рядам
пронесся шепот. Из-за первой парты у окна поднялся высокий рыжий студент по
прозвищу Лихой – за привычку лихо свистеть, гоняя голубей с крыш. Свист его
знал весь Университет.
- Они
арестованы, господин ректор.
Ван Эйрек
помрачнел. Слишком часто за последние месяцы приходилось ему слышать эти
короткие два слова.
- За что? –
поинтересовался он для порядка, даже не ожидая ответа.
- Там не
сообщают, - угрюмо ответил рыжий.
- Говорят,
дело политическое, - негромко сказал сосед Лихого – чернявый плотный Павич.
Лихой ткнул его локтем в бок.
Несколько
мгновений в аудитории царила тишина.
Господин ван
Эйрек хорошо знал обоих арестованных, а Якоб Рецци, сын старого друга,
профессора богословия Карло Рецци, был ему если не за сына, то за младшего
любимого родственника уж точно. Парень горячий, дерзкий – и талантливый
невероятно, ему уже прочили славу будущего ученого. Вопреки ожиданиям
родителей, он не пошел по стопам отца и выбрал медицину… в том, что теперь ему
удастся закончить Университет, ректор сильно сомневался.
- Что же,
начнем, - непривычно сухо проговорил Кристофер.
Все эти
долгие полтора часа, читая хорошо знакомый материал, он, вопреки ожиданяи, не
мог отделаться от вновь накатившего пакостного ощущения бессилия. Тупое,
безнадежное, оно приводило к отчаянию. Что-то огромное и равнодушное стоит
совсем близко и грозит затянуть с головой. Что ни делай, бейся, кричи, спорь –
бесполезно.
За два года
он уже привык к арестам, если можно к этому привыкнуть, и даже не удивлялся
идиотизму приговоров и безжалостности чиновников. И двух преподавателей уже
потерял. Но чтобы так близко… бедный отец, бедный Карло. Понятно теперь, отчего
его сегодня нет – профессору сегодня не до науки.
Уже прозвенел
колокол, возвещая о начале перемены, когда ван Эйрек, аккуратно закончив мысль,
взмахом руки усадил вскочивших студентов обратно. Оглянулся, тщательно и плотно
закрыл дверь. Подошел к переднему ряду и, опершись на столешницу, негромко, с
тихой яростью выговорил:
- Сколько вас
можно просить, дети… Да будьте же вы, в конце концов, благоразумны! Зачем вы
лезете к волку в пасть, если можно пересидеть, переждать? Поймите же, террор не
будет вечным! Вечна наука, а не тюрьмы, а вы… вы, молодые, лишаете себя и нас
возможности дожить и сохранить то, что у нас пока еще есть. Зачем вы лезете,
если…
Он не договорил,
махнул рукой.
Из задних
рядов прозвенел молодой, ломкий еще, голос:
- Чтобы не
быть трусами, господин ректор!
Говорившего
не одернули, не шикнули. В мертвой тишине ректор тихо уронил:
- Дети…
И вышел,
тяжело ступая, все в той же тишине.
Смешавшись с
толпой, плотным потоком текущей по коридору, Кристофер думал о том, что надо
послать к Рецци – узнать, помочь, поддержать. Но поравнявшись с центральной
лестницей, увидел Карло – тот шел, словно незряче, медленно, держась
трясущимися пальцами за стены. Волосы его, обычно аккуратно причесанные,
растрепались, плечи поникли, незастегнутая мантия сидела криво. Ван Эйрек
тронул его за плечо:
- Карло….
Тот
обернулся. Губы его запрыгали, глаза подозрительно заблестели. Он снял очки и,
остановившись, долго протирал их уголком мантии.
- Пойдемте ко
мне, Карло, - ван Эйрек крепко взял его за локоть. – Пойдемте.
В кабинете
ректора было – о счастье! – не жарко, окна выходили на северную сторону.
Толстые стены Университета давали отличную защиту от летнего зноя, и в самое пекло
здесь мало где бывало по-настоящему жарко. Другое дело, что зимой это
оборачивалось замерзшими пальцами и частой простудой, но – тут уж выбирать не
приходилось. Кристофер усадил друга в большое кресло в углу кабинета. Куда
запропастился этот Триблец? попросить бы его сделать успокаивающий отвар. Карло
долго сморкался, крупными глотками пил воду из высокого стакана. В раскрытое
окно тянуло запахом свежей листвы и цветов.
- Скажите,
кому и зачем мог помешать мой сын? – спросил, наконец, Рецци в пространство. –
Кому, Господи, кому?
Губы его
снова запрыгали.
- Их взяли в
один день – Якоба и дружка его, Жданича. Говорят, участие в заговоре. Весь дом
перерыли – что искали, Бог весть. Говорят – изменник Отечества.
Карло
заплакал, закрыв лицо руками.
- Карло, скажите
мне вот что, - попросил ван Эйрек. – Может, что-то было с ним в последнее
время… ну, отлучки какие-то, возвращения поздние… друзья подозрительные, не
знаю… книжки запрещенные домой носил или еще что?
Карло грустно
усмехнулся.
- Я сам вчера
о том же подумал. И возвращения поздние были, и книжки читал… прятал от меня.
Только не мог он быть заговорщиком, Кристофер, понимаете, не мог! Зачем ему, он
же не голытьба какая… мы с Магдаленой никогда нового короля не осуждали –
вслух, по крайней мере. Не мог он, нет, не мог! А так… ну, дружки к нему
приходили, все наши, университетские, почти всех я знаю, и ребята хорошие, не
какие-нибудь там… ну, вот Жданич был, фон Вертен, Морель… потом еще родственник
наш, Виктор, он поручик в Первом пехотном…
- Вы говорили
об этом жандармам? – спросил ван Эйрек.
- Нет,
конечно. Да они и не спрашивали. А что, - встрепенулся Рецци, - думаете, может
помочь?
- Вряд ли, -
вздохнул ректор, а про себя подумал, что скорее наоборот и упаси Господи от
такого. – Кто теперь знает что-то точно?
Всю следующую
неделю господин ван Эйрек не мог отделаться от невнятного ощущения опасности.
Откуда оно взялось и почему, ректор ван Эйрек не мог бы сказать. Опасность
подошла совсем близко и была разлита в воздухе, смешивалась с гулом споров в
коридорах Университета, ползла за шепотком на лекциях, выглядывала из
настороженных глаз студентов, а однажды обернулась, словно камнем, брошенным
вслед «Трус!». И Кристофер не мог поймать это ощущение опасности, чтобы
поглядеть ему в глаза.
Он делал все
машинально: вел лекции, подписывал какие-то бумаги, ругался из-за списания
наглядных пособий, ездил в приемную министра внутренних дел (принять его
обещали только в пятницу), успокаивал взволнованных преподавателей. Три дня
прошли быстро и бестолково. Четвертый взорвался, как звоном, оглушительной
новостью: арестованы сразу трое студентов из «его» группы и трое
преподавателей. По Леррену поползли слухи: раскрыт заговор.
-…и вы же
понимаете, что дыма без огня не бывает, - говорил ван Эйреку утром его
секретарь Триблец, обычно молчаливый, а теперь взбудораженный черноусый
верзила. – Но дело-то ведь совсем не в этом…
- В чем же? –
устало спросил ван Эйрек, снимая плащ и вешая его в углу кабинета. Нынешний
день выдался зябким и сырым, не смотри, что лето – холодно, как в октябре. На
бороде и усах ректора поблескивали дождевые капли. Вот когда пожалеешь, что нет
в комнате камина!
- А в том,
господин ректор, что нам теперь худо придется. Аресты ведь от нас начались, и…
- Почему же
худо? Не первый раз.
- Да разве вы
не слышали, господин ректор? – секретарь недоуменно взглянул на него.
- Не говорите
загадками, Триблец, - попросил ректор. У него с утра болела голова, и из-за
этой боли он никак не мог сосредоточиться. А день сегодня будет хлопотливый, в
четыре у него аудиенция в министерстве внутренних дел, а после этого нужно
все-таки выбраться к Карло, нехорошо, уже два дня у них не был...
- Это же
Рецци.
- Что –
Рецци? – не понял Кристофер.
- Ну, это наш
Рецци выдал их.
- Ничего не
понимаю. Кого – их? Как выдал? Говорите же яснее, - нахмурился ректор.
Сразу после
ареста Якоба он провел вечер у Карло. Утешал плачущую Магдалену, жену
профессора, доказывал самому Карло, что все это ошибка и мальчика скоро
отпустят… и видел, что Карло не верит ему, и сам в это не верил. Потом они с
профессором заперлись в кабинете… хорошая все-таки вещь – старое, столетней
выдержки вино из Версаны. Когда Кристофер уходил от Рецци, Карло держался на
ногах очень нетвердо, но глаза у него, кажется, стали чуть более живыми.
- Рецци, -
объяснил Триблец, - когда сына арестовали, пошел в полицию. И выложил все, что
знал про дружков сына и про то, кто к нему ходил, в обмен на то, чтоб парня
отпустили. Мальчишка Якоб, оказывается, заговорщиком был… черт его знает, что
это такое, но там, говорят, уже много народу пострадало.
- Что за
бред? – удивился ректор. – Карло?
- Да весь
Университет уже знает, - пожал плечами секретарь. - Рецци, конечно, из лучших
побуждений это сделал, чтоб сына вытащить. А получилось… забрали всех, кого он
назвал, да сколько еще заберут.
…Душно было в
коридоре, гулко и душно, и зябко, и пахло пылью. Свет, падавший из окна, был
серым и рассеянным. Тишина – идут занятия, только эхом отдаются под высокими
сводами шаги идущего ректора. Где-то из-за распахнутой в коридор двери донесется
голос преподавателя – и снова тихо. Идут занятия.
Как давит на
горло ворот мантии! Ректор ван Эйрек шел по галерее, соединяющей
астрономическую башню с главным зданием, и тяжело дышал. Не хватало воздуха.
А он-то,
дурак, думал, что дело все – в них, в тех, которые подлы, и душат мысль, и
думают лишь о взятках. А так ведь тоже можно – из-за страха за сына…
Шум множества
голосов вырвался из-за поворота, разрубил непрочную тишину. Ван Эйрек ускорил
шаги. За одной из высоких дверей говорили сразу множество голосов – гневно,
возбужденно, негодующе.
Когда он
открыл дверь, голоса в аудитории стихли, словно ножом обрезало. После полумрака
коридора свет показался усталым глазам слишком ярким; шагнув, Кристофер,
прищурился и не сразу увидел: семеро сгрудились гурьбой в проходе, между
партами, и о чем-то громко спорят. Ну, конечно, все тот же курс, все та же его
любимая группа. А теперь стоят и смотрят на него – молча, изучающее,
недоверчиво.
- Что у вас
тут происходит? – спросил Кристофер. – Что за шум?
Группа молчала.
В аудитории пахло потом и пылью.
- У вас
занятие, насколько я понимаю? – уже строже спросил ректор.
- Да, -
громко ответил Лихой.
- И в чем
дело? Где преподаватель? Почему вас так мало? Где остальные?
- В полиции,
- дерзко ответил чернявый Павич, не добавляя обязательного «господин ректор».
- Прискорбно,
но не отменяет занятий, - сухо заметил ректор. – Кто преподаватель?
- Профессор
Рецци.
- И где же
он?
- Покинул
аудиторию, - под общий смех отозвался Павич.
- В связи с
чем? – приподнял бровь ван Эйрек.
Павич шагнул
вперед. Сегодня он был бледен почти до синевы, на щеках цвели красные пятна.
- Господин
ректор, - громко сказал он. - Наша группа отказывается заниматься с профессором
Рецци и просит вас довести это до сведения деканата.
Ван Эйрек
помолчал.
- И с чем же
связано такое решение?
Он ни минуты
не сомневался в том, какой ответ услышит.
Взгляды
остальных сместились за его спину. Обернувшись, ректор ван Эйрек оказался лицом
к лицу с классной доской – черной, вытертой сегодня чисто, насухо. На ее уже потертой
поверхности крупными буквами было выведено одно только слово – «Предатель».
|