* * *
Они встречались примерно раз или два в неделю. Чаще не получалось, да и опасно было. Патрик ждал этих ночей с нетерпением и восторгом, к которому примешивались порой смущение и стыд. Он сам не понимал, что с ним происходит. Там, давно, в той, прежней, жизни он крутил романы легко и весело, не увлекаясь надолго, и порой даже не помнил имен тех девушек, с которыми флиртовал на балах, говорил комплименты, целовался в пустых комнатах дворца, а часто не только целовался… никого, кроме Эвелины, да и она, вернее, воспоминание о ней поблекло и размылось. Реальным стало смуглое лицо женщины на восемь лет старше него, ее жадные и опытные ласки по ночам, ее захлебывающийся шепот, умелые прикосновения, от которых у него заходилось сердце. Любовь то была или просто страсть, он старался не думать.
А Магда словно старалась еще крепче привязать его к себе. Она, обычно сдержанная и насмешливая, в постели становилась откровенной и бесстыдной и не стеснялась ни умолять, ни вскрикивать. С ней он за месяц научился тому, чего не знал все двадцать лет своей жизни – власти мужчины над женщиной, покорности мужчины перед женщиной, страсти обладания и умению подчиняться и следовать за любимой. Перед рассветом, совсем обессиленный, он вскакивал с постели и, подойдя к окну, жадно глотал холодный воздух. А Магда обхватывала его руками за плечи и снова тянулась к его губам нетерпеливым ртом. Им не мешали даже кандалы. На работу после таких ночей Патрик выползал совершенно обессиленным.
На следующий день он ловил на себе укоризненные взгляды Яна, который все, конечно, знал. Знал, но молчал.
Когда затихала страсть, Патрик и Магда изредка разговаривали шепотом. Женщина не была особенно разговорчивой, но все-таки рассказала ему как-то свою историю.
Она была уже замужем, и сын у нее имелся – сейчас ему должно было быть около двенадцати лет, и Магда даже не знала, где он и что с ним. Оказалось, на каторгу она попала вслед за мужем, ювелиром, которого обвинили в воровстве, когда он делал колье для любовницы герцога Шенье. От рано умершей первой жены у ювелира был сын, уже взрослый, с которым отец, на беду свою, рассорился – да так, что пообещал лишить наследства. Сын, сам неплохо владеющий тайнами ремесла, подкупил слугу, присланного герцогом за заказом, и подменил драгоценные камни в том злосчастном колье. Герцог, обнаружив подмену, разъярился; ювелира обвинили, осудили и сослали сюда.
Беда Магды оказалась в том, что она была знахаркой – ее учила этому бабка, признанная на четыре деревни травница и лекарка. Кто из родственников написал донос на юную жену ювелира, чтобы получить дом и наследство богатой семьи, Магда не знала. Ее арестовали через месяц после суда над Юханом. По непонятной случайности – скорее всего, именно случайности – они попали на один рудник и встретились здесь, уже пройдя через все ужасы следствия. Именно здесь, в руднике, Магда поняла, что любит мужа, и перед звериной, отчаянной этой любовью померкла даже тревога за сына, которого она видела последний раз, когда ее уводили солдаты.
Магда выходила замуж не от большой любви, а единственно потому, что чувствовала себя обязанной будущему мужу. Ее, шестнадцатилетнюю голодную крестьянскую девчонку зажиточный горожанин подобрал почти на улице, когда она умирала с голоду, сбежав вместе с матерью в город. После смерти бабки Магда осталась единственной лекаркой в своей деревне – и ошиблась как-то по неопытности да по молодости, маленький сынишка старосты сгорел за три дня. Оставаться в деревне было нельзя, а в городе работу найти попробуй, если кроме трав, ничего не умеешь. Тут-то и подвернулся им немолодой вдовец. Подобрал, спас, откормил и даже матери ее помог – устроил швеей в хороший дом. Магда так и осталась у своего спасителя, и родила ему сына, и была верной женой, и жили они неплохо, и… если бы. Если бы.
- Почему же ты ничего не сделала? – спросил тихо Патрик, выслушав ее историю.
- Что именно? – усмехнулась Магда.
- Почему не пошла в столичный суд? Почему не пожаловалась в королевский совет?
- Милый мой принц, - все с той же горькой усмешкой ответила Магда, - как ты думаешь, кому поверят больше – герцогу, благородному господину, или деревенской простушке? Ты знаешь, как судят сильные? Прав не тот, кто прав, а тот, у кого больше прав. А ты знаешь, что можно доказать даже то, чего не было, лишь бы…
- Хватит, - тяжело сказал Патрик, темнея лицом. – Когда… - он не договорил, но Магда поняла. Ласково потерлась носом о его щеку и попросила:
- Обними меня, принц…
Ночь кончалась, вот-вот должен был пробить колокол, а их вновь привлек друг к другу огонь желания. Тяжело дыша, Патрик снова и снова спрашивал себя – как же так вышло, что он не знал ничего этого? Как он мог прожить двадцать лет и не знать, как можно боготворить женщину, которая минуту назад довела тебя до бешенства дразнящими ласками, а потом метнула в пучину такого наслаждения, что и представить нельзя, как оно есть на свете.
Они разомкнули объятия. Патрик обессилено откинулся на подушку.
- При-и-и-инц, - простонала блаженно Магда, - какой же ты… откуда берутся такие красивые мальчики? Твоя мать, верно, пила молоко из роз, когда носила тебя…
Патрик погладил ее по мокрой от пота шее, скользнул и задержался пальцами на смуглой, высокой груди.
- Скажи, Магда, - тихо спросил он, - а у тебя здесь, кроме мужа… много было?
Магда не удивилась.
- Было. Не скажу, что много, но и… не мало.
- А зачем? – тяжело спросил Патрик.
Магда приподнялась на локте и посмотрела на него.
- Ревнуешь?
Патрик пожал плечами.
- Не знаю… просто пытаюсь понять. Вас понять. – Перед глазами его, как живая, встала Эвелина. Где она теперь? С кем она теперь?
- Нас – это кого? – поинтересовалась Магда насмешливо.
- Женщин…
Магда помолчала. А потом заговорила – жестко, презрительно и вроде бы даже с какой-то беспечной веселостью, так не вязавшейся с бешеной нежностью минуту назад:
- Как ты думаешь, милый принц, чем может женщина добиться, чтобы ее мужа… ну, к примеру, не водили на общие работы, потому что он слаб здоровьем и через месяц такой жизни загнется? А? Или, к примеру, чем можно заплатить за лишний кусок хлеба? А когда у тебя рождается ребенок, мертвый ребенок, твой ребенок, и ты хочешь, чтобы его не выкинули в отвал, а похоронили, как положено? Да чтобы еще разрешили приходить на его могилу, потому что она за пределами лагеря? Мой сын – умер, умер еще не родившись. Оттого, что меня пнул в живот пьяный охранник - и смотрел, как я загибаюсь, ползая по земле, и гоготал – ему весело было. А когда муж бросился мне на помощь, его подвесили к столбу – голого, в октябре. И это было нормально. А когда любимый человек загибается от лихорадки, а у тебя нет лекарств? Как ты думаешь, чем за это платят – здесь? Ты думаешь, все так просто? Что ж, думай. Ты, видно, привык – по-правильному жить, на белых простынях спать. А мы здесь живем не так, и не один год живем, принц, не два и не три – я здесь десять лет, и чтобы не сдохнуть за эти десять лет, чтобы выжить, я должна была, понимаешь?
Магда говорила сначала спокойно, но потом по щекам ее потекли слезы, губы затряслись так, что слышно было клацанье зубов, а пальцы стали ледяными. Потом она всхлипнула, вырвала руки из рук Патрика, который ошарашено смотрел на нее, вскочила, утерла слезы нижней юбкой и отвернулась к окну.
- Магда… милая… прости, - прошептал Патрик, вскакивая и обнимая ее за плечи. – Прости меня… Я и подумать не мог…
- Ладно, все, - сказала женщина, отворачиваясь. – Извини. Разнюнилась, как девчонка… это после того, как Марек… - она снова всхлипнула. – После того, как мальчик мой умер. Нет худа без добра – после этого не тяжелею вовсе, как заклинило, можно не опасаться. Тогда – по молодости, по глупости… здесь нельзя рождать жизнь, потому что ее убьют. Если не в чреве убьют, то сразу после, здесь мы никому не нужны, даже Богу. – Она накрепко вытерла лицо. – Если бы не господин Штаббс…
- Штаббс? – удивился Патрик.
- Он… А ты что думал? – Магда устало села на топчан. – Если бы не он, я бы… руки на себя наложила после смерти мужа. С тех пор, как он стал комендантом, здесь хоть как-то можно жить…
Патрик недоверчиво молчал, и Магда почувствовала это недоверие.
- Это вы, милый принц, небо в цветочек не видели. Знал бы, что здесь творилось при прежнем коменданте, господине Вагиче. Вот уж где кошмар-то был… - Она помолчала. – Теперь тут жить можно. А раньше… Вши, вонь, грязь. На баню намеков не было, мылись раз в год перед приездом очередной комиссии. Норма непосильная, а за невыполнение – или плети, или голодный паек. А кормили и так-то объедками. Люди мерли, как мухи, толпами, кучами. Лекарей не было совсем… я помогала, кому могла, но тишком, тайком, да и не было у меня ничего, даже воды чистой не было, про травы вообще молчу. Джар вот еще помогал… тайком, ему-то вовсе нельзя. Господин Штаббс разрешает мне выходить в лес, я хоть что-то могу сейчас, я же травы знаю. Забивали ежедневно по десятку человек – вот просто так, ни за что, кому захотелось развлечься. Был тут один… начальник караула, - Магда поежилась. – Зверь. Ради забавы такое устраивал… выгонят кого помоложе в лес да и устроят охоту, с собаками. Или – тоже забавы ради – подвесят к столбу и костер разожгут под пятками. И так каждый день. Или женщин насиловал – ему самый смак был в том, чтобы на виду у всех... на плац выведет, разложит… да требовал, чтоб как-нибудь особенно ему... ублажали его. По-моему, он ненормальный был…
- Господи, - прошептал Патрик. – И об этом никто не знал?
- А кто тут о чем знает? – тяжело сказала Магда. – До столицы далеко, до Бога высоко. Жалобу не пошлешь. На то ты и каторжник, чтоб трудом искупать. Сюда ведь присылали только самых отпетых, у кого пожизненные сроки были. Больше года здесь из мужиков мало кто выдерживал.
- А ты как же?
- А что я… Я же баба. Мы живучие. И потом, мне повезло – я однажды этому Вагичу… словом, неприличную он подхватил хворобу, я его травами вылечила. После этого меня от работ освободили, я только лечением занималась. Сколько всякого понавидалась, вспоминать жутко. Сколько ядов пришлось сварить. И отказаться нельзя – страшно. Сколько на моих руках умерло… таких вот, над которыми развлекались. Сколько женщин… - Она махнула рукой. – А два года назад сюда господина Штаббса прислали. Тут бунт был… ну, не выдержал народ. Вагича ночью прутом железным проткнули. Ну, после этого прислали очередную проверку… - она хихикнула, - а покуда проверка ехала, тут меньше половины народу осталось – разбежались все в ночь бунта. Кого-то поймали, конечно, опять судили; кого казнили, кого… еще как… только переводить отсюда было уже некуда, здесь самый страшный рудник считается. Сменили кое-кого из охраны… и прислали вот его, Августа Максимилиана. Видно, правда есть Бог на свете, и Он нас видит.
Магда помолчала.
- Теперь хотя бы этого придурка убрали, который насиловал на плацу. Господин Штаббс его сразу уволил. Баню построил. Мне отдельную комнатку под лазарет выделил, разрешил настои из трав делать, лечить позволил. Сильно легче, конечно, не стало, но хотя бы издеваться перестали. Видишь ли, комендант наш, насколько я поняла, из какого-то благородного рода, и потом, он военный. Честно сказать, не знаю, как он тут оказался – то ли тоже в немилость впал, то ли как. Он справедливый. То есть он может быть жестоким, но справедливо жестоким. Здесь ведь, как ни крути, большая часть – отпетые. Убийцы, воры, насильники. Такие, как Джар или я, не так уж часты. Сюда уже по привычке – ссылают тех, по кому, как говорят, веревка плачет. А господин Штаббс терпеть не может ни убийц, ни насильников… он считает, что украсть человек может от нужды, от отчаяния там или еше как, а вот убить – это он должен через себя переступить. И женщину силой взять – для нашего коменданта женщина… в общем, там какая-то темная история, я толком не знаю. Но он своим приказом с женщин велел кандалы снять, в общих работах для них послабление сделал, да и вообще… Хотя у нас и женщин-то немного, и тоже все больше отпетые. Но все-таки… жить можно. Почем зря господин Штаббс не лютует; теперь если и наказывают, то по делу.
- Да, я заметил, - кивнул Патрик.
- Ну… - Магда грустно улыбнулась, осторожно провела пальцами по затянувшимся рубцам на его плечах. – Тут не комендант виноват, а эта… герцогиня. Что ты ей сказал-то тогда? – полюбопытствовала она.
Патрик погладил ее по голове и потянулся за одеждой.
- Ничего особенного, ерунда… Вспомнили древних греков.
Именно Магда предложила Патрику однажды взять Вету к себе в помощницы.
- Сомневаюсь, - сказала она, - что эта девочка вообще здесь сколько-то протянет. Хрупкая она, а жизнь у нас… еще та. Но все-таки не общие работы. Конечно, и у меня опасно бывает – мало ли какой заразный кто попадается, но… полегче все ж таки.
- Все под Богом ходим, - вздохнул Патрик.
Сама Вета отнеслась к этой затее равнодушно. У нее не осталось сил ни на радость, ни на печаль. Магда оказалась права – силы ее быстро иссякали. Единственное, что пока держало ее на ногах, - гордость. Гордость и упрямство. Сцепив зубы, выволакивала она себя по утрам из-под рваного тряпья; пересиливая отвращение, глотала днем пустую похлебку; задыхаясь, тащила тяжелую бадью с солдатским бельем. Оставалось одно, единственное желание – лечь и уснуть, и Вету держало на плаву одно – Патрик. А встречи с ним - такие редкие.
Штаббс лишь пожал плечами, когда Магда заикнулась ему о своей просьбе. И Вета – осужденная Жанна Боваль – поступила в полное распоряжение лекарки.
Первые дни девушка просто отсыпалась в крошечной каморке Магды. Она не имела права оставаться здесь на ночь – к большому сожалению и той, и другой, и поэтому несколько дней Магда просто запирала новую помощницу и уходила по своим делам. Или, напевая под нос, стирала и скатывала бинты, перебирала запасы трав, то и дело вздыхая: «Зима, а я, дура, кровохлебки много не запасла», либо что-то в том же духе. Вета же, впав в тяжелую дрему, даже не слышала ее шагов – она отлеживалась, экономя и копя силы, словно раненое животное, которому нашлось-таки укромное место отлежаться. Неизвестно, что будет впереди, а потому – пока есть передышка, пользуйся, основной закон бродяг и каторжников. И только спустя пару недель она очнулась и стала хоть как-то воспринимать окружающее.
Здесь тоже было тяжело – может быть, даже тяжелее, потому что Магда, при всей ее симпатии, новую помощницу не щадила. Работы у них было много, так много, что Вета порой удивлялась, как прежде лекарка справлялась со всем этим – одна. Столько нужно помнить, и столько знать, и столько уметь; Вета и прежде испытывала к лекарям искренне уважение и почтение, но теперь… нет, ей никогда этому не научиться, с этим родиться нужно, оно в крови. «Оботрется», - говорила в таких случаях Магда.
Труднее всего приходилось вечерами. От момента окончания работ до отбоя у каторжников был час; к Магде тянулись ушибленные, вывихнувшие пальцы под обвалами, порезанные, а то и с гниющими чирьями – и за этот час нужно было успеть обиходить всех. Не проходило дня без несчастных случаев как среди каторжан, так и среди солдат, и скоро Вета стала относиться к расшибленным головам, разможженным рукам и гнойным нарывам едва ли не философски.
Материал, на котором ей приходилось учиться, был грубым, откровенным и не сдерживающим ни слов, ни криков, ни желаний; женщин здесь было слишком мало. Но если каторжники скоро стали относиться к ней чуть иначе – бывало, и сестренкой назовут, то солдаты и офицеры охраны, невзирая ни на запреты, ни на указы, то и дело норовили залезть под юбку. Как Магда умела ставить таких на место, оставалось для девушки загадкой.
Нельзя сказать, что они сдружились – аристократка Вета и крестьянка Магда. Но между ними установилось что-то вроде взаимной симпатии. Кроме того, Вета была благодарна Магде за перемены в своей судьбе. Под началом лекарки ей жилось намного проще и легче. Прибавилось сил, уже не так болели по ночам руки и ноги, и даже голод мучил не столь сильно. Кроме того, Магда относилась к молоденькой девушке с легким оттенком покровительства, если и не материнского, то уж, по крайней мере, почти сестринского, и гордая Вета почувствовала и поняла это. Как знать, может, в других условиях и другом месте эта странная дружба умерла бы, не родившись, но и та, и другая слишком сильно истосковались по нормальному человеческому общению, теплу и участию. Судьба Магды потрясла Вету; Магда, в свою очередь, искренне сочувствовала Вете, зная, что такое ошибочное обвинение. Обе девушки не были слишком уж откровенны друг с другом, осторожничая, приглядываясь, но установившуюся симпатию друг к другу скрывать не пытались и не старались.
Встречи с друзьями стали возможными раз в неделю, а то и реже, и Вета отчаянно тосковала по редкой этой возможности – видеть их, слышать их голоса. От недели к неделе с горечью замечала она изменения в их лицах, с ужасом думая: «И я – так же?». Суровый климат, скудная еда и тяжелая работа стерли со всех троих последние следы детства. Привыкшие к жаркому солнцу и короткой зиме Юга, они отчаянно мерзли – в ноябре снег прочно покрыл землю ледяной коркой. Вета исхудала так, что платье висело на ней мешком, а кости ключиц выпирали из ворота. Походка ее стала шаткой и неустойчивой, густые волосы, остриженные коротко, вихрами торчали вокруг похудевшего лица. Ян и Патрик тоже сильно осунулись, но если Вету физический труд ломал, то им, привыкшим к фехтованию, охоте и верховой езде, он не мог повредить так сильно, скорее наоборот – сделал даже крепче. Кроме того, Патрика несла на крыльях горячая волна страсти, накрывшая их с Магдой так внезапно и сильно. Он словно не замечал усталости, несмотря на то, что крепко недосыпал.
* * *
Зима тянулась медленно и тягуче. Жестокими холодами, снегопадами, непосильной работой, но все это было ерундой по сравнению с теми крошками радости, которые порой выпадали им, каждому свои.
Вета самой себе не решалась признаться, как сильно привязалась она к Магде. Сдержанная, невозмутимая, совсем чужая деревенская женщина стала для нее почти родной; если не считать Патрика и Яна, это был единственный человек здесь, которому не все равно, что с ней, Иветтой Радич, здесь будет.
Тем больнее стал удар, нанесенный неожиданно.
Тот вечер был на диво ледяным. Накануне наступила оттепель, а с утра ударил мороз, и дорога от лагеря до карьера превратилась в ледяной каток. Вечером, после работы к Магде потянулись вереницы ушибленных, вывихнувших и сломавших руки и ноги и просто обмороженных. Уже перед самым отбоем Вета, выплеснув на задворки таз с грязной водой, остановилась на крыльце, устало прислонившись к столбикам перил. Передохнуть. Хоть минуточку постоять здесь, прежде чем зайти обратно. Подняла голову, отыскала взглядом Ковш и грустно вздохнула. Нет, нужно идти, Магде там и продохнуть некогда, а она тут прохлаждается.
Из-за двери каморки не слышно было ни голосов, ни плеска воды – неужели все, неужели схлынул этот кажущийся нескончаемым поток? Вета устало приоткрыла дверь - и остолбенела. Патрик – как он успел появиться здесь? - и Магда, обнявшись, целовались так самозабвенно и неистово, что даже не заметили ее появления.
Беззвучно охнула Вета и кинулась обратно с колотящимся сердцем. Не замечая обледенелых ступеней, выскочила на улицу, отшвырнув злополучный таз. Морозное небо было покрыто светло-серебристой пылью, в гулком ледяном воздухе далеко разносились звуки. А ей было жарко – от непролитых слез, от горя и обиды, от отчаянного ощущения одиночества. Снаружи колотил озноб – так, что тряслись пальцы, а душа горела огнем. Не замечая, что делает, девушка рванула ворот и, пошатываясь, побрела куда-то, а куда, и сама не знала. И только обнаружив себя в углу между забором лагеря и задней стеной барака, остановилась. Судорожно закусила сжатые побелевшие пальцы. А потом упала на снег, давясь рыданиями.
Ей казалось, что жить незачем. Все эти месяцы она поддерживала себя одним лишь именем принца, надеждой на редкие встречи с ним, ожиданием его ласкового взгляда и улыбки, пусть и редкой. Все это теперь принадлежало ей – почти безраздельно. Даже здесь, в страшном месте, где, кажется, не сохраняется ничего человеческого, порой ловила Вета женские взгляды, бросаемые на Патрика, и гордость наполняла ее душу. И теперь оказалось, что он принадлежит не ей, совсем не ей, чужой, другой. А ей остаются лишь крохи, лишь обломки.
Даже к Эвелине не ревновала его Вета так, как к Магде. Тогда, много тысяч лет назад, год назад, все это было наполовину игрой. Теперь же… а он уходил, единственный мужчина ее жизни, уходил к другой, и ей оставалось лишь смотреть, потому что воевать за него она не умела… да и не хотела, наверное. Он взрослый, он мужчина, он выбирает сам… зачем навязываться? И теперь остается лишь глотать беззвучные слезы и улыбаться в ответ на его улыбку – теплую, дружескую… всего лишь дружескую. Всего лишь. И не смей надеяться на большее…
Слезы рвались, клокоча где-то в горле, перехватывало дыхание. А потом в глазах потемнело, и Вета даже обрадовалась – сейчас она умрет, и все будет хорошо. Скорее бы…
Когда ее подняли и, встряхнув, поставили на ноги, Вета слабо всхлипнула и снова опустилась в снег. Зачем, ну зачем? Оставили бы все, как есть… Уснуть бы – и не проснуться…
- Чего ревешь? – спросил резкий голос. – Что стряслось?
У нее достало сил посмотреть, кто же это так бесцеремонно вырвал ее из пучины горя. А посмотрев – подняться на ватных ногах, потому что перед комендантом полагалось снимать шапку и кланяться за десять шагов.
- Ну, так чего ревешь-то? – спросил Штаббс. – Умер, что ли, кто?
- Нет, - всхлипнула Вета.
- Пойдем-ка со мной…
Вета даже не стала удивляться, с чего бы коменданту рудника возиться с осужденной, каторжницей. Вцепившись в его рукав, потому что ноги почти не держали, кое-как плелась она за Штаббсом, не видя, куда идет. И только когда он толкнул ее на стул и сунул под нос стакан с чем-то темным, Вета поняла, что сидит она в комнате коменданта, что уже тепло и светло кругом, а в руках ее – стакан с красным вином.
- Пей, - сказал Штаббс. – До дна, как лекарство…
Вино обожгло гортань, отвыкшая от него девушка закашлялась. Но мутная пелена перед глазами развеялась, стало легче дышать. Даже заледеневшие пальцы потеплели.
- Отошла? – чуть погодя Штаббс тронул ее ладонь. – Теплые. Ну, а теперь говори – что стряслось-то?
Вета помотала головой. Как ни бушевала буря в ее душе, все же она понимала, что рассказать сейчас коменданту о причине ее горя – значит, подвести и Патрика, и Магду под если не плети, то половинный паек с гарантией. А этого она не хотела ни лекарке, ни, тем более, принцу. А если не говорить правду, то что остается? Врать? С ходу ничего не придумаешь. Только молчать…
- Не хочешь, - грустно сказал Штаббс. – Ну, дело твое… Посиди немного здесь, успокойся – и иди, скоро колокол.
- Почему вы со мной возитесь? – всхлипнула Вета.
Штаббс так же грустно улыбнулся.
- Тебе так хотелось замерзнуть там, у забора? Дочка у меня… такая же, как ты. Тебе шестнадцать есть?
- Восемнадцать, - пролепетала Вета.
- Ну, не суть важно… Похожа ты на нее немножко… Жалко мне тебя…
- А где дочка? – спросила Вета тихо.
Штаббс опять улыбнулся.
- В столице, с матерью вместе. Это я вот тут… торчу…
Вета не могла поверить, что это правда. Комендант рудника, первое лицо после Бога в этих местах, беседует с ней – вот так, запросто, как с равной. За прошедшие месяцы она так привыкла к брани и унижениям, что теперь не могла отделаться от мысли – сон.
- И вот что я тебе хочу сказать, девочка, - проговорил Штаббс, глядя на нее. - Все на свете можно исправить, если человек жив. Ты поняла меня? Все, абсолютно все – исправимо. Непоправима только смерть. Поэтому вытирай глаза и перестань рыдать. Через год ты на свое несчастье – если, конечно, оно не связано с чьей-то смертью – будешь смотреть с улыбкой. Ясно?
Вета помотала головой. Такого никогда не будет.
- А вот посмотришь… Теперь допивай вино и иди. Если опоздаешь, скажи – я позволил. Поняла?
Девушка встала.
- Иди, иди… - и вздохнул про себя, - цыпленок…
|
