* * *
Ночью Вете
приснился сон. Она танцевала на придворном балу; бал был многолюдным и пышным,
но странно молчаливым – все, с кем встречалась она глазами, умолкали и
кланялись ей, и ни одного слова не слышала она ни от кого, точно отделенная от
всех прозрачной стеной. Но музыка звучала, музыка звала и манила, и Вета снова
стояла у стены, то раскрывая, то складывая от нетерпения веер, пока к ней не
подошел высокий светловолосый юноша в светлом костюме, так похожий на Патрика в
день помолвки… только странно чужими казались темные глаза на знакомом до
последней черточки лице. Он поклонился ей, приглашая в круг, и только когда
ладонь Веты легла в его ладонь, она вдруг поняла: это ее сын. Это Ян, ему
семнадцать, и это бал в честь его рождения.
И они
закружились среди множества пар, и странное сладкое чувство стиснуло ее сердце.
Все было хорошо, она прожила необыкновенно счастливую жизнь, и если б сказали
ей сейчас, что нужно умереть, она согласилась бы. А потом, когда смолкла музыка
и пары рассыпались, Вета увидела Патрика – он шел к ней из глубины зала,
улыбался и протягивал руки. Живой и настоящий, только старше, морщины
наметились у глаз, а волосы стали совсем седыми. Они прожили вместе много лет и
были счастливы. И она стиснула в одной руке пальцы сына, а другой взяла за руку
мужа и засмеялась.
И проснулась
от собственного смеха, ощутив, что щеки ее мокры, и мокра подушка, а горло
сдавило так, что нечем дышать…
Уже светало –
в конце мая ночи вовсе короткие, но бабка Катарина тихо дышала на лавке
напротив – значит, еще совсем рано. Закряхтел, заворочался в колыбели малыш;
Вета встала, тронула рубашечку – сухой. Но, похоже, скоро проснется и потребует
есть. Бабка Катарина советовала уже отнимать Яна от груди – неделю назад ему
исполнился годик, а молока у Веты стало меньше. Полтора месяца назад он пошел
ножками и теперь уже вполне уверенно ходил, а порой и бегал, но часто по старой
памяти опускался на четвереньки. Обстоятельный, деловитый, молчаливый, он
напоминал Вете отца, графа Радича. И ведь всегда своего добьется, и не криком,
не слезами, будет молча делать по-своему, даже если прикрикнешь.
Ян… Янек…
Вета горько усмехнулась. Янек… Так называли того, большого, Яна только Патрик и
граф Дейк, отец, никому другому виконт не разрешал таких вольностей. Что сказал
бы он, услышав, как смеется и лепечет «мама» мальчик, названный его именем?
Обрадовался бы? Упрекнул бы? Бог весть…
Катарина
зашевелилась и сонно проговорила:
- Чего не
спишь?
- Янек
закряхтел, - шепотом, чтобы не разбудить сына, ответила Вета.
- Ну, и закряхтел,
что с того? Небось золотая слеза не выкатится. Ложись, спи, пока можно. Скоро
вставать уже…
- Ложусь,
бабушка, - послушно ответила Вета и, наклонившись, поцеловала малыша в мягкую
щечку.
День этот
выдался жарким даже для конца мая. Вета то и дело обмывала сына прохладной
водой, умывалась сама – к полудню горячие лучи прокалили маленький домик,
прошили насквозь, хотя бабка завесила все окна. Ян капризничал и отказывался от
еды, но пил чуть ли не по две кружки зараз, и к обеду ведро для воды оказалось пустым.
Вета вздохнула. Опять тащиться по солнцепеку к колодцу… и вечером тоже… в такую
жару хоть без перерыва пей – не поможет. Тогда, в дороге, было так же душно,
мучила жажда… и Патрик отдавал ей свою воду… Малыш попытался залезть на лавку,
сорвался, упал, но не заплакал. Посидел задумчиво посреди комнаты, встал и
деловито полез снова. Мать улыбнулась. Упрямый. В отца?
У колодца
было пусто – все попрятались, ставни везде закрыты от зноя, даже собаки лежат в
тенечке, высунув языки, даже куры не роются в пыли посреди улицы. Вета умылась
ледяной водой, сняла чепец и намочила голову – стало легче. Уф… Неужели летом
будет еще жарче?
- Давай, что
ли, помогу, - сильная рука отняла у нее коромысло.
Вздрогнув,
девушка обернулась – и улыбнулась с облегчением. Пьер, сосед… Тоже, что ли, за
водой пришел? Но нет, ни коромысла, ни ведер – неужели за ней шел от самого
дома?
- Гляжу, -
мужик словно услышал ее мысли, - идешь с коромыслом, дай, думаю, помогу. Ты ж
сломаешься, если на тебя полные ведра повесить.
- Так уж и сломаюсь,
- усмехнулась девушка, отдавая ему ведра. – Спасибо.
Она была рада
помощи и не скрывала этого. Ходить по воду – самая нелюбимая из всей домашней
заботы, но кому, кроме нее? Бабка все чаще жалуется на боль в ногах и пояснице,
а без воды как? И не по разу в день ходить приходится. Вета умела теперь печь
хлеб, могла выполоскать зимой в проруби целый таз белья, но тяжелые эти ведра
отмотали ей все руки.
Теперь
соседский сын уже не называл ее приблудой и не боялся, что отберет нежданная
постоялица у бабки ее дом, а саму выставит на улицу. Они подружились; Пьер ей
нравился незлобивым своим характером и добродушием, а может, жалела его Вета за
неудалую судьбу. Овдовев два года назад, он остался с маленьким сыном, но до
сих пор не женился, хотя соседки не раз пытались сосватать ему какую-никакую
вдовушку, и из бедноты, и из зажиточных. Пьера нельзя было назвать даже
середняком, но не оттого, что не умел или не любил мужик работать – нет, любое
дело кипело в его огромных, поросших русым волосом ручищах. Просто бывают люди,
которых не любят деньги; начни торговать такой – вмиг прогорит, и с кубышкой у
него что-нито да приключится, или воры нагрянут, или неурожай; на жизнь вроде
хватает, а вот чтоб отложить на черный день – такого сроду не будет. Пьер, еще
пока жива была жена, поправил дедов дом – так, что душа радовалась глядеть,
узоры деревянные на перилах крылечка вывел. На ярмарках расходились влет
плетеные корзинки и узорчатые прялки его работы. И мальчонка у него бегал не в
драной рубашонке, и кусок хлеба всегда был, пусть часто и без лука. Когда
умерла жена – зимой полоскала белье и соскользнула в реку, хоть и вытащили ее,
да застудилась и к весне свечкой стаяла – мужик больше месяца пил. Уж и мать
умоляла остановиться, и сынок на колени вползал, звал отца, и бабка Катарина
вразумляла – без толку, лишь головой лохматой мотал и мычал что-то невнятное. А
потом в одночасье завязал, только лицом почернел, словно после пожара, да так
та чернота и осталась. Но почему-то Вете казалось, что когда Пьер смотрит на ее
Яна, чернота эта будто сереет, разбавленная светом, и в глазах его, угрюмых,
темных, мелькают лучики солнца. Последнее время Пьер заглядывал к ним по
нескольку раз на дню, перешучивался с ней и с бабкой, однажды принес Яну
деревянного маленького коняшку, сделанного искусно и ловко; Вета только
вздыхала, глядя, как тянется к неразговорчивому соседу ее сын.
Они
неторопливо шли по улице, стараясь держаться в тени деревьев.
- Жара нынче,
- вздохнул Пьер. – Опять, что ли, хлеба погорят… второе лето подряд…
- Подожди
еще, - возразила Вета, - может, будет дождь. Солнце-то какое… как в пустыне.
- Солнце… -
повторил сосед. – На тебя то солнце смотрит, оттого и печет, радуется.
- Что-что? –
изумилась, не поняв, Вета. – А я-то здесь при чем?
Пьер
остановился. Опустил на землю ведра, встряхнул руками – большой, неловкий.
- Я… ты
выходи за меня, - сказал он - и опустил голову.
- Что?! –
Вета отступила на шаг.
Пьер
откашлялся.
- Полюбилась
ты мне, девка… с самой уж осени. Выходи за меня!
Вета уронила
руки. Перехватило дыхание.
- Пылинке
сесть не дам, - говорил Пьер, - беречь тебя буду. Малец у меня по ночам мать
зовет… станешь ему матерью. А уж я твоего Яна, точно родного, приму. Негоже оно
– вдоветь тебе, ты молода еще, собой красива, и сын у тебя, парню отец нужен.
Или, может, скажешь, стар я для тебя слишком? Что молчишь-то?
Она стояла и
смотрела на него. Палило солнце. Мир замер, выцвело все, даже птицы смолкли.
Пьер
взъерошил русую бороду.
- Оно,
конечно, ты мужа помнишь. Да ведь мертвым не больно, а я… мне без тебя не жить.
Я бы уж так любил тебя!
Он взглянул
ей в глаза:
- Станешь
моей? Пойдешь за меня?
Не отводя
глаз, Вета покачала головой.
- Что так-то?
– Пьер глубоко, тяжело вздохнул. – Негож?
- Нет, -
сказала она сдавленно, едва сдерживая слезы. – Нет, нет, нет!!
И пошла,
побежала вдоль улицы, позабыв и про полные ведра, и про брошенное в пыли
коромысло.
- Что ты? –
спросила Катарина, когда Вета вбежала в дом и, схватив на руки сына,
возившегося на полу с игрушками, прижала его к груди. – Обидел кто?
Вета покачала
головой, спрятала лицо в растрепанных светлых волосах малыша, сдерживалась изо
всех сил, но слезы все бежали и бежали по щекам. Мальчик нетерпеливо рвался на
пол, к брошенным игрушкам.
- Что
случилось? – уже обеспокоенная, Катарина оставила тесто, вытерла перепачканные
мукой руки, подошла. Отняла Яна, спустила на пол. – Что плачешь-то?
Вета села на
лавку, вцепилась зубами в кулак, пытаясь унять рыдания.
- Видела я, -
сказала бабка, - Пьер за тобой пошел. Обидел, что ли, он тебя?
Девушка
давилась слезами.
- Нет… он…
замуж позвал…
- Оттого и
плачешь?
- Да…
Бабка
вернулась к тесту.
- Я-то
думала, беда какая. Ну, позвал и позвал, чуяла я, что к тому дело идет. А чего
ревешь? Что ты ему – отказала?
- Да, -
всхлипнула Вета.
Катарина
деловито вымешивала хлеб.
- Оно, может,
и правильно, - сказала она чуть погодя. – Чего тебе с ним… Он мужик, конечно,
добрый, работу любит и все такое. И пристроена бы ты была, не век же по чужим
углам мотаться, а что сын – так не нагулянный, Пьер мужик умный, тебе в укор бы
его не поставил. Но ведь мужик. Не пара тебе, благородной.
Вету обдало
холодом. Слезы высохли враз, она вытерла лицо… спросила после паузы:
- Почему – не
пара?
- А что же, -
фыркнула бабка, - скажешь тебе, дворянке, в радость за простого идти? Пойдешь?
Молча, огромными,
остановившимися глазами смотрела Вета на Катарину. В маленькой кухне на
мгновение повисла тишина, только Ян бормотал что-то на своем птичьем языке.
- Ну, что
смотришь-то? Или думаешь, не знаю я ничего? Я ведь сразу поняла, что ты не та,
за кого себя выдаешь.
Вета
сглотнула.
- Но,
бабушка… как? С чего вы взяли? Я же…
Старуха
пристально посмотрела на нее, потом засмеялась скрипуче и жестко, отложила
скалку.
- Ну, милая
моя, я была бы круглой дурой, если б простушку от знатной дамы не отличила.
Давно уж нам с тобой поговорить надо было, да все тянула я, боялась – молоко у
тебя пропадет, если переживать станешь, нежная ты. На тебе ж все написано было,
да крупно, читай – не хочу. И говоришь ты не по-нашему, и кланяться не умеешь,
а что руки в мозолях, так мозоли – дело наживное. Да по всему видать, что ты из
знати. И во сне ты как-то говорила не по-нашему, на чужом языке; разве будет
кухарка или там крестьянка язык чужой страны знать? И речь у тебя господская,
правильная. И про мужа ты рассказывала… сразу я поняла, что не мастеровой он,
видано ли дело – шпаги там да книжки. Только, похоже, в беду ты попала, а в
какую – сказать не хочешь, да и не мое это дело. Я уж говорила, мне хватает
того, что ты не воровка и не убийца. А мыслю я, что муж твой или отец оказались
неугодны нынешнему королю. Права ведь я?
Вета опустила
голову и не ответила.
- Ну вот, -
удовлетворенно продолжала бабка, отряхнув руки. – Одного только не пойму,
неужели тебе идти было некуда? Неужели нет никого, ни родни, ни друзей, что ты
беременная на улице оказалась?
- Есть, -
едва слышно проговорила Вета, - но нельзя было. Подставлять их страшно.
- Это верно.
Беда – тяжкая и грязная ноша для друзей, все испачкаться боятся. Видно, муж
твой пострадал, а родня испугалась, так?
- Да…
- Ну, вот.
Так зачем мне тебя расспрашивать было, если все видно, как на ладони? Да и не в
себе ты была, девка, боялась я… все думала, руки на себя наложишь. Хорошо, дите
тебя спасло, к жизни вернуло.
Яну надоели
игрушки, он швырнул тряпичный мячик, сшитый ему Ветой, за порог и подошел к
матери. Вета снова подняла сына на руки.
Мальчик молча, уверенно полез к ней за пазуху, нашаривая грудь. Вета
машинально расстегнула ворот, Ян так же молча и деловито устроился поудобнее и
удовлетворенно зачмокал.
Поглаживая
ребенка, Вета беспомощно взглянула на бабку:
- Бабушка… Но
отчего же вы не выдали меня тогда? Зачем к себе пустили?
- А какой мне
прок тебя выдавать? - засмеялась Катарина.
- Вам бы за
меня денег дали.
- А на что
мне эти деньги? У меня хозяйство есть, да муж скопил, мне хватает. А ради
десятка монет грех на душу брать… нет, милая, я уже старая, мне о душе думать
надобно. Ну, выдала б я тебя – а потом на том свете приду я к Господу, и
спросит Он меня: что же ты, Катарина, две живых души на смерть отправила?
Никак, Иудой стать захотела? Не-ет, милая, я уж лучше так… обойдусь.
«Не десятком
монет там пахло бы, бабушка», - подумала Вета, но вслух сказала:
- Спасибо.
- Не мне
спасибо говори – мальцу своему. Его пожалела, не тебя. Сначала. А потом… а
теперь и привыкла я к тебе вроде, привязалась. А вот теперь спросить хочу: что
ты дальше-то делать думаешь? Неужели так и проживешь всю жизнь в работницах?
- А что мне
остается? – горько усмехнулась Вета.
- Ну, если
никто не хватился тебя за два-то года, может, и дальше не хватятся? Может,
вернешься к родне да заживешь, и сына вырастишь, как пристало. А то ведь ты –
дворянка, да он-то при такой жизни неученым останется.
Вета
отвернулась, посмотрела в окно – на запыленный дворик, на кривую березу у
крыльца.
- Не знаю,
бабушка. Боюсь я, - призналась она. – Некуда мне идти – мать умерла, а отец… -
она запнулась, - отец сам меня выдал… то есть не меня, а… словом, к нему
нельзя. Он и не знает, что я жива.
- Вон оно
как, - изумленно протянула Катарина. Подошла, села рядом. – Да разве может так
быть, что отец родную дочку врагам отдаст?
- Может,
бабушка. Близкой родни в столице у меня нет, а…
- Да что ты
привязалась так к столице-то этой? – перебила ее бабка. – Тебе бы в глуши
спокойнее было. Есть, поди-ка, у тебя дядья да тетки, что далеко живут?
Доберешься до них, пусть не теперь, осенью но все-таки там тебе проще будет.
Что ж ты тут полы метешь, если рождена в бархате ходить…
- До осени
еще дожить надо, - вздохнула Вета.
- И это
верно, - неожиданно согласилась старуха. Вздохнула, потрепала ее по плечу. –
При нынешней власти и на завтра загадывать нельзя, а у тебя еще и ребенок.
Ладно, девка, погоди пока. Живи у меня, тут тихо. Если уж за столько времени
тебя никто не распознал, то, глядишь, и дальше обойдется. А как пройдет гроза,
вернешься к своим.
Вета перевела
взгляд на сына, погладила мягкую щечку.
- Если, -
проговорила едва слышно. – Если.
|