* * *
Прошлого не вернешь, и если у тебя сын – надо жить. Это все
понятно, и спорить с этим Вета не собиралась. Но… неужели вот это и
будет – вся жизнь?
Мир
ограничивался улицей, на которой стояло семь домов. Все, что за поворотом
дороги, было уже чужим, «не нашим». Поход к колодцу – событие, там можно
встретить соседок и поболтать. Город, большой и шумный Леррен – едва ли не
заграница. Где-то далеко-далеко, в большом мире шумели бури, гибли люди,
скакали всадники, полыхала жизнь – большая и яркая, такая не похожая на
крошечный мирок, стиснутый строгими границами. У соседа отелилась корова;
взошел или не взошел горох; ох, дождя бы надо; муж вчера пришел домой трезвым –
вот подлинно волнующее, вот сердцевина. Конечно, говорили и о «знакомых
знакомых», и о короле, и во войне – но все это было… ну, как о луне в небе:
далеко и нас не касается. Порой Вете казалось, что она задыхается в этой
ограниченности. Они были по-своему мудры, эти люди, порой добры и участливы, но
все же – как никогда остро понимала Вета, что разделяет их стена. Ее считали
блаженной и жалели: за странный, порой уходящий в себя взгляд, за нездешние
песни, которые она пела сыну, за слишком правильную речь… Вот она, разница
между дворянами и простонародьем.
Господи, и ее
сыну расти – здесь?!
Иногда
снились сны. Несмотря на усталость, на то, что редко удавалось поспать всю ночь
без перерывов – снились. В основном, прошлое, уже почти нереальное – дворец,
балы, ее высочество Изабель, мама, дом… Пахло яблоками и корицей, мамиными
духами, слышался шелест юбок и смех отца. Все это было таким реальным, что Вета
не хотела просыпаться… только требовательный плач малыша вырывал ее из сладкого
сна. А наяву все было одинаковым и оттого предказуемым: утро, за водой к
колодцу, воркотня Катарины, соседки…
Все, кроме
сына.
Он один
держал ее в жизни. Каждый день – что-то новое, новый лепесток на этом крошечном
цветке. Другая, не такая, как вчера улыбка, новый слог или звук, новые
движения, жесты… уже в полгода Ян уверенно сидел, а пополз в семь с половиной
месяцев. Никогда и никого Вета не любила так сильно и безоглядно. Думала, что
так любит Патрика. Нет… оказывается, можно любить еще больше и сильнее. И – оказывается,
можно так же сильно за него бояться. И это при том, что ни разу пока ничем
серьезным малыш не болел и, если не считать режущихся зубов, рос вполне
спокойным и веселым, а по ночам просыпался всего пару раз…
Конечно, ей
давали советы: и бабка Катарина, и соседки. Но странное дело – если бабку она
слушалась подчас даже с удовольствием, и воркотня ее не вызывала протеста, то
любые замечания соседок Вета воспринимала в штыки. Иногда едва сдерживалась,
чтобы не ответить дерзостью. И понимала вроде бы, что с добром, что хотят как
лучше – а вот поди ж ты… Вечернюю болтовню и сплетни она пропускала мимо ушей,
но – да не лезьте же вы к ней, она сама знает, что лучше для ее ребенка! С
грустью сравнивала Вета этих простых, бесхитростных женщин с подругами матери
или просто знакомыми дамами ее круга. Ни одна из этих дам, конечно, не стала бы
тормошить и тискать малыша, щипать его за щечки, рассказывать о том, что «у
меня, когда кормила, так грудь трескалась, так болела – аж молоко с кровью шло,
а я морковку привязывала, ты обязательно так сделай». Такт и деликатность, за
редким исключением, - достояние знати. Дура, ругала себя Вета, у тебя уже был
случай убедиться, что это не так, вспомни Магду, вспомни Юхана и бабку Хаю… и
все равно: не могла она примириться теснотой и убогостью этого маленького
тихого мира.
Как не
хватало ей книг, разговоров, какие бывали прежде у Изабель, всей прежней
яркости и наполненности жизни, о которой она, казалось, давно забыла, да вот
поди ж ты – тянет обратно, оказывается. Ей даже наяву порой мерещились балы…
она кружилась, улыбаясь, в вальсе в паре с кем-то знакомым, только лица не
разглядеть, говорила что-то, а музыка звала, манила так волнующе и прекрасно.
Плач Яна вырывал из чудесной сказки, но переодевая или укачивая малыша, Вета все
еще слышала сладкую эту музыку. И Патрик – она знала – тоже был где-то рядом…
Господи,
неужели никогда, никогда больше не будет этого?
Маленький
живой росток единственный привязывал ее к жизни…
|