|
* * *
Дом
королевского садовника был небольшим, но уютным. Конечно, пока не выросли дети,
он казался даже тесноватым, но теперь, для двоих, комнаты казались слишком
просторными. Старая Лиз не раз вслух и про себя благодарила Бога за то, что на
старости лет у них есть свой угол и в доме достаток; Ламбе отмалчивался. Он
привык надеяться только на себя.
Когда Ламбе
принес домой кадку с деревом из королевского кабинета, Лиз заворчала сперва:
куда такая страховидина, и без того хватает, что цветы и саженцы по всем углам.
Ламбе не слушал. Он поставил кадку с деревом в углу и, по выражению опять же
Лиз, носился с ним, как мамаша с первенцем. Каждое утро обрывал засохшие
листочки, проверяя, сколько осталось в живых, отгонял внуков, не позволяя даже
приблизиться к тому углу, а зимой, когда задули ветра, переставил кадку к
печке.
Увы, заботы
его не приносили особенных успехов. К весне стало ясно, что деревце погибнет.
Сухое и почти мертвое, стояло оно, грустно опустив ветви, и Ламбе, глядя на
него, хотелось почему-то плакать. Он стал раздражительным и еще более
ворчливым, то и дело ворчал на жену по пустякам – так, что однажды утром Лиз
сказала в сердцах:
- Господи,
хоть бы уж ушел ты работать скорей! Когда тебя нет, в доме жить легче.
Потом она
просила прощения, а Ламбе, чего не случалось с ним с молодости, поцеловал ее в
нос. Он не держал зла на жену, понимал, что виноват сам, но заноза в душе
осталась.
Уже деревья
потихоньку оделись нежным зеленым бархатом, а деревце в кадке так и стояло
сухим и мертвым. «Выкинь ты эту заразу», -
ворчала Лиз, а Ламбе все медлил. Все ждал. Загадал себе: в мае. Если до
мая не пустит листочков – конец. Жалко, своими же руками обхаживал, а придется,
видно выкинуть… или сжечь. Стоило представить, как будет оно лежать на свалке,
печально подняв к небу сухие ветки, как Ламбе клялся себе: лучше сам сожгу,
своими руками. Бог весть отчего, но старый садовник привязался к «сухой
рогатине», как к малому ребенку.
А потом Ламбе
заметил, что на одной веточке набухли три зеленые почки. И глазам своим не
поверил. Ждал еще неделю, извелся сам и жену извел, по два раза в день таскал
кадку от окна к печи и обратно. И когда одним сырым апрельским утром увидел на
одной ветке три маленьких, нежных зеленых листика, заулыбался. Подмигнул
деревцу, погладил листики – осторожно, едва касаясь – и заулыбался.
Лиз, выйдя с
чашкой из чулана, аж руками всплеснула:
- Отец, да ты
никак смеешься! Батюшки мои, свет Господень, что стряслось-то?!
Ламбе
посмотрел на нее, седую, маленькую, с измазанным в саже носом:
- Весна,
мать! Чуешь – весна.
- Ну, весна,
и что ж? Весна-то уж с месяц как – иль только заметил? - но тут и сама увидела,
еще больше удивилась: - Гляди, выжила-таки твоя рогатина. Вот уж не думала…
Подошла,
пригляделась.
- И правда,
живое. Надо же… Ну, отец, ты прям волшебник. – И усмехнулась, погладила его по
голове: - А помнишь, как мы с тобой вишню сажали?
- Помню,
мать, помню. У нас тогда Ярре и получился, в ту ночь… Помнишь?
Старая Лиз
смотрела на него, седого и хромого, и показалось Ламбе, что восемнадцатилетняя
хохотушка и певунья Лиз улыбается ему яркой молодой улыбкой.
| 
