Часть первая
Живой
Рядовой пятой роты Особого полка Жан Вельен сидел в
кабаке. Собственно, в этом не было ничего особенного – он часто сидел в кабаке.
Но если бы кто-нибудь из друзей увидел его сегодня, то непременно решил бы, что
Жан свихнулся.
Большая кружка с крепким пивом, стоящая перед ним на
столе, была на три четверти полной. Не пилось сегодня Жану в удовольствие.
Обычно таких кружек, вмещавших в себя две «нормальных», для обычных людей,
входило в Жана от трех до пяти – смотря по обстоятельствам. Нет, если, конечно,
завтра в наряд, то он и некрепким мог ограничиться… двумя кружками, например.
Но не меньше. Это уже – предел, после которого он сам себя уважать перестанет.
Да и его уважать перестанут – в их роте меньше не пили… ну, разве что задохлик
Луи, но тому сам Бог велел не пить, после такого-то ранения.
Впрочем, Бог с ним, с Луи. Жан был мрачен. Он думал.
Да, скажи кому – ведь посмеются. Пальцем у виска
покрутят или к бабке пошлют. Чтобы Жан – и думал? Он никогда не думает. Он
действует. А думает потом… если вообще дает себе такой труд.
А сегодня он сидел. И думал. Один. С недопитой кружкой.
Днем – благо, в увольнении был. И в глазах его плескалось… не то отчаяние, не
то решимость на что-то, не то тоска смертная.
И день-то был такой хороший – солнечный, уже осенний, и
день этот клонился к закату. Народу в кабаке прибавлялось каждые четверть часа:
мастеровые, решившие пропустить кружечку после работы; солдаты, получившие
увольнительную; разнокалиберный люд, громко или тихо требующий пива и чего
пожрать; даже парочка тощих студентов, хотя для них не время вроде – эти позже
подкатывают. Часом-двумя позже воздух от табачного дыма загустеет – хоть топор
вешай, служанки взмокнут, таская подносы туда-сюда и ловко уворачиваясь от
«грязных лап, фи», тянущихся к их корсажам, хозяин осипнет, а грубо сколоченные
столы станут грязными и липкими. Но это потом, пока здесь чисто, довольно тихо
и пахнет вкусно – булочками, что мастерски печет толстая стряпуха Дора.
Солнечный свет падает через открытую дверь, в луче плавают пылинки.
Но не смотрел Жан ни по сторонам, ни в окно, ни даже на
хорошенькую служаночку, к которой подкатывался уже пару месяцев. Служаночка была
новенькой, еще не обтертой, а потому гордой… или, может, просто набивала себе
цену. Жан хотел ей бусы подарить… деньги копил, чем-то приглянулась ему
девчонка.
Зачем ему теперь эти деньги, если голова слетит
вскорости?
Да и зачем она, голова такая, если ни к чему не годна?
Правду говорили умные люди, сначала думать надо, потом делать. Вот и сиди
теперь, если дурак, и соображай, как выкрутиться. И не вздумай рассказывать
никому, потому что тогда уж точно – на виселицу попадешь, и то если повезет, а
если не повезет, то в подвалы Особого отдела. А туда ему пока ой как не
хотелось.
Кто его просил? Вот кто его просил?! Жан застонал от
отчаяния и от души хлебнул пива. Закашлялся, выругался.
Если бы можно было вернуть время на месяц назад,
отвести ту минуту, когда стояли они на вечерней поверке, и командир вместо
слова «отбой» выкликнул семь фамилий – тех, кому на ночное дело идти
предстояло. Он, дурак, еще порадовался – за такие дела платили отдельно. Это не
редкость бывало в последнее время – ловим-ищем-конвоируем, на то и Особый полк,
знали, куда идут. Жан все шутил – мол, еще десяток таких ночей, и на лошадь
тетке заработаю.
У него, кроме тетки, сестры отца, никого на свете нет.
И она, тетка, выходила его, когда он мальцом с родителями в ледяную воду
опрокинулся, на ноги поставила, а потом вырастила, не дала с голоду помереть.
Что ж он, свиньей неблагодарной будет? Вот и помогал чем мог. Благо, служить в
Леррене оставили, а тетка в предместье жила.
Тетка, правду сказать, не бедствовала. Травы она знала,
а потому едва ли не половина предместья к ней за советами бегали. Так бегали,
что хозяйства своего она не вела – вроде и незачем, и так всего вдоволь. Но он,
Жан, был бы последней скотиной, если б, уходя служить, забыл про нее. И вот –
хоть и рекрут, а выбился в люди, в Особый полк взяли, ему за тридцатник уже, и
уважают его в полку, и вроде как чин, поговаривают, вскорости ему светит. И
бабы у него бывали – как же без баб? А все ж если лишний кусок или там денежка
заведется – половину прогуляет, а половину тетке отдаст.
И надо ж было так вляпаться!
И вроде ничего особенного не было сначала в тот вечер.
Все, как всегда - хватай-лови. Необычным стало, когда поняли они, что противник
им достался не обычный. В одиночку против семерых отбиваться – это уметь надо.
Тогда и зашевелилось у Жана предчувствие нехорошее – ох, не к добру это все. Да
только там, на лесной поляне возле маленького дома, думать было некогда.
Сначала они сидели в засаде в густых зарослях возле
охотничьего домика, ожесточенно матерились про себя на вечерних комаров да
изредка перешептывались и перемигивались. Уже смеркалось, потянуло сыростью;
сентябрь, хоть и самое начало – ночи стали прохладными, а роса выпадала раньше.
Противно звенели в воздухе комары, ветер шумел листвой… тишина – такая, что Жан
вздохнул неслышно: поди, бабы коров доят, вот мы молочка сейчас парного да на
боковую, вместо чтоб тут торчать. Вот тогда и шепнул Жану на ухо молоденький
Луи те странные и непонятные слова:
- Принца ловим…
- Какого принца, дурак, окстись – прошипел в ответ Жан
и поймал негодующий взгляд старшого, сидевшего в зарослях напротив - мол,
болтунам головы отвинчу.
- Того самого. Который королевский сын, - еле слышно
прошептал снова Луи.
- Иди ты в баню, - отмахнулся Жан. – Шуточки нашел.
- Вот те крест, правда, - прошипел Луи. – Я сам слышал.
Жан нервами, а не слухом уловил справа злой шепот: «Да
заткнетесь вы оба?!» и ткнул Луи в бок. Оба умолкли.
Не младенец он был, понял, о ком речь идет. Об этом
принце у них в казарме последние два месяца много болтали. Еще б не болтать –
из-за этого бывшего королевского высочества, будь оно неладно, полк переведен
на усиленный режим, понагнали штабных крыс – все чего-то вынюхивают. Болтали
мужики и про заговор против короля, и про суд – ну, то дело громкое было, потом
даже указ зачитывали, про лишение прав и каторжные работы этим благородным. Жан
тогда плечами пожал и из головы всю эту ерунду выкинул. Благородные дурят – их
дело, а наше – сторона, лишь бы не трогали.
Но, шептались по ночам в казарме, не потому принца на
каторгу упекли, что он отца убить хотел, а потому, что против воров был и за
простой народ заступался. Жан не верил сперва – все они одним миром мазаны.
А потом король умер.
А потом герцог Гайцберг на трон взошел… а он, как ни
крути, начальство самое главное. Подумаешь тут. Полку сразу получше стало –
казармы почистили, жалованье подняли, кормить стали повкуснее.
Вот так и шептались они по ночам… месяца три, наверное,
шептались. И кто бы знал, что им такая честь выпадет – прямиком в господские
разборки угодить.
Все произошло так стремительно, что Жан не успел ничего
понять. Только что видел легко идущую по тропе высокую фигуру… в сгущающихся
сумерках смотрел на него из кустов, смотрел во все глаза – неужели правда он?
Принца Жан помнил в лицо, еще б его не помнить.
Человек поднялся на крыльцо и после короткого стука
шагнул внутрь. Дверь захлопнулась, и еще пару секунд было тихо – а потом
изнутри послышался грохот, чей-то вопль, звон разбитого стекла. Из открытого
окна сиганул человек. И они метнулись из кустов ему наперерез еще до того, как
услышали:
- Не упустить! Живым!
Жан всегда фехтовал неплохо, он уже лет пять молодых
учил, с какого конца за оружие держаться. Но тот, кого пытались они сейчас
взять живым, был мастером далеко не средней руки. Они сумели окружить его и
прижать спиной к березе, но на этом их везение кончилось - и уже трое валялись
на траве, а этот все стоял. Сначала еще пытались обезоружить, но куда там – у
парня, похоже, были насчет «взять живым» другие планы. Жану казалось, что перед
ними не живой человек, а сам дьявол, потому что – вот же и кровью набухли
сорочка и штанина, и перебитая левая рука висит плетью, а он все держится, и
неужели не одолеть? Кто из них нанес те последние два удара? Старшой? Легран? И
только когда они выдохнули, и опустили оружие, и медленно подошли, подкрались к
лежащему на траве неподвижному телу, Жан сообразил, что еще не успело стемнеть
– все это длилось едва ли несколько минут, а они показались ему часами.
Зато потом он сумел рассмотреть того, кого они убили -
выпала возможность.
Старшой тянулся в струнку, оправдываясь перед Самим
(остальные и смотреть-то на него боялись), а Жан стоял дурак дураком. Он едва
расслышал приказ копать могилу, едва успел уловить брошенный на него строгий
взгляд – старшой украдкой показал кулак: смотрите мне, чтоб все было как
следует! Из оцепенения его вывел деловитый голос Леграна… так тихо стало на
этой поляне, когда умолк вдали стук копыт, стихли голоса.
- Ну, давай, что ли? Где копать будем?
Жан подошел, присел на корточки рядом с убитым,
осторожно перевернул его вверх лицом, стараясь не испачкаться в крови, и долго
смотрел в неподвижное лицо. Один-единственный факел почти не давал света, и Жан
все пытался понять – он или не он? Это худое, даже сейчас напряженное лицо,
острые скулы, закрытые глаза, обведенные темными кругами… сколько осталось в
нем от того мальчика, которого три года назад Жан видел на королевском смотре
войск? Его высочество тогда улыбался и что-то говорил отцу… Он или не он?
- Может, вот здесь, под деревьями? Чтоб с крыльца не
видать было…
Жан обернулся и пожал плечами.
- Не все ли равно…
Потом они, сбросив мундиры, рыли яму, и Жан матерился
на неподатливую землю и на мешавшие им древесные корни. А когда они вдвоем
перевернули тело и стащили в яму, солдат почувствовал непрошенную жалость. Да
было ли ему хотя бы двадцать? Пусть и принц, пусть беглый каторжник, пусть
отцеубийца, а все же – живой человек…
Знать бы еще, куда доведет его эта жалость! Когда Жан,
засомневавшись, прижал пальцы к жилке на шее принца и ощутил слабое, едва
уловимое биение жизни, когда вырвалось у него «Зароем пустую яму!», Легран
недоумевающее посмотрел на него.
- Спятил? А приказ как же? В Особый отдел захотел?
- Не по-человечески это, - упрямо повторил Жан. – Мы ж
не изверги – дважды убивать. Жалко парня – мальчишка совсем…
- А себя тебе не жалко? Мне, знаешь, своя шкура дороже.
- Да не узнает никто…
- Ты дурак, Вельен, - сказал Легран. – А куда мы его
денем? Оставим тут, что ли? Чтоб нам завтра шею намылили?
Жан потоптался, помолчал. Потом проговорил тяжело:
- Знаю, куда. Я сам. Я все сам. Ты… только молчи,
ладно?
Легран скептически оглядел неподвижное тело.
- Не дотащишь ты его, по дороге сдохнет. Крови много
потерял. Или перевяжи хоть…
- Чем?
- Да вон своей рубашкой, если такой добренький.
Спорить и выбирать было не из чего и некогда. Жан
торопливо отодрал несколько полос от собственной нижней рубашки, один рукав
оторвал от сорочки принца. Наспех, но как мог аккуратно перевязал раны на боку,
на груди и у ключицы… а эти, мелкие порезы, и так ладно - запеклись, уже не
кровоточат; главное – дотащить.
Они засыпали пустую могилу, сверху набросали травы,
чтоб не таким заметным казался холмик. Отряхнули руки, оделись. Легран
огляделся:
- Никого… Слушай, не валяй дурака, а? Огребешь ведь…
Он помог Жану взгромоздить на загривок тяжелую ношу и
предупредил честно:
- Дальше – сам. Я промолчу, пока не спросят, но… ты
понимаешь. На дыбу я не хочу.
|