*  *  *

 Господин Франц Гудка, начальник городской тюрьмы Леррена, суеверным человеком себя не считал. Однако была в его жизни одна примета, которая повторялась из года в год и из-за которой господин Гудка оч-чень не любил светлый праздник Воскресения Христова.

Нет, на саму Пасху все бывало очень даже достойно и приятно. И жареная курица, дымящаяся на столе рядом с закусками и пирогами. И нарядная теща, которая ради праздника обретала торжественный вид и даже умеряла фонтан красноречия. И румяное лицо его Анхен… Франц очень любил свою жену даже после пятнадцати лет замужества. И выход всей семьей в церковь: господин Гудка - высокий, полный той основательной полнотой, что только красит человека в возрасте, с тщательно расчесанными темными усами, в новом костюме - всегда имел очень солидный вид. И ликующее «Христос Воскресе!» младшей дочки; она, отцовская любимица, первая прибегала утром и теребила его за усы. Словом, все как у людей. Но вот потом…

Уже много лет, из года в год, сразу после Пасхи на господина Гудку начинали сыпаться неприятности. Всегда разные, но всегда неприятные. Масштаб мог быть любым: от скандала с тещей (две недели в доме стояла прямо военная тишина) до сбежавшего, как  в позапрошлом году в аккурат в Светлое воскресенье, из тюрьмы уже осужденного на каторжные работы преступника по кличке Лыжа. На поиски Лыжи были «брошены лучшие силы», и заварившаяся каша едва не стоила начальнику тюрьмы его места. В списке неприятностей еще много чего числилось, и иногда Франц, тяжело вздыхая, пытался вспомнить, не проклинала ли его в детстве какая-нибудь цыганка. Уж он и к бабкам ходил порчу снимать, и в церковь каждый год на Страстной щедрый дар жертвовал – ничего не помогало.

В конце концов, господин Гудка даже привык. Может, думал он, это ему за удачу в делах и в жизни. А что, в самом деле? Семья – лучше не бывает (ну, теща… что теща… мама жены, да), по службе все отлично (скоро можно будет и собственный выезд завести), силой и здоровьем пока Бог не обижает… Не все ведь коту мышей ловить.

В нынешнем году о неприятности стало известно заранее, и господин начальник тюрьмы тихо молился про себя, чтобы этим дело и кончилось. Неприятность ожидаемую пережить всегда можно. Через неделю после Пасхи в тюрьму должно было пожаловать с инспецией высокое начальство. К визиту гостей тюрьму снаружи побелили и покрасили, в кабинете Гудки заменили скрипучий стол и стулья на новые, тюремному повару был отдан строгий приказ (ничего, успеет еще свое унести), в коридорах заменили факелы на новые, еще не успевшие отсыреть. Оставалась проблема нехватки мест в камерах, и вот ее-то и предстояло решить, и не за две-три недели, как обычно, а в ближайшие несколько дней. Неделя перед Пасхой и Страстная всегда бывали для столицы урожайными: в преддверии праздника Леррен очищали от попрошаек, воришек, кто покрупнее, бродяг и прочего непристойного люда. Но ведь всех их нужно куда-то девать! А тюрьма-то – не мыльный пузырь, больше, чем есть, не растянется!

Самое поганое было то, что Гудка не знал: обычная ли это проверка или, что называется, по наводке. Должна бы быть обычная, их уже два года не трогали, как раз через год после побега Лыжи проверяли последний раз. Тогда все кончилось хорошо. Вроде волноваться не о чем, все «хвосты» они заранее подчистили. Но ведь кто его знает, как оно там на самом деле, мало ли у него, у Гудки, недоброжелателей.

Городская тюрьма была построена почти сотню лет назад, и за это время у нее только однажды чинили прохудившуюся крышу. Солидное каменное здание еще всех нас переживет, стояло и стоять будет, поэтому ремонтом никто особенно не заморачивался. Обычно в камерах бывало холодно даже зимой, когда топили печи, но в последние год-полтора народу набивалось столько, что от духоты заключенные теряли сознание. Не сахарные, не растают, тем более что обреталась в тюрьме всякая шваль. Благородных и самых важных из политических арестованных увозили обычно в Башню. Убийц и наиболее опасных воров содержали в подвальных камерах; вниз тюрьма уходила на целых три этажа, и там, конечно, и охрана была серьезной, и камеры – тесные, маленькие, но почти все одиночные, сиди не хочу. Сверху же располагались общие камеры, и вот в них-то народу набивали – как сельдей в бочке. И если проверка будет с желанием «накопать», то уж вот тут точно накопают. Условия, видишь ты, содержания проверять будут, и чтоб крыша не протекала, и кирпичи заключенным на головы падать не должны. Ладно хоть, время еще есть.

Словом, работа кипела, и господин Гудка уже надеялся, что больше, чем ожидается, неприятность не вырастет. Но закон подлости остался верен себе, и инспеция пожаловала не в назначенный день, а накануне. Как раз в разгар последней «уборки».

Высоких гостей было четверо… нет, пятеро. Среди них Гудка с удивлением увидел его светлость министра внутренних дел лорда Седвика, и сердце его упало. Стало быть, правда кто-то что-то шепнул… Трех других начальник тюрьмы не знал, но судя по богатству расшитых золотом костюмов, по снисходительному выражению лица и барской, важной походке, тоже птицы немалые. Один из этих троих, кажется, в такой комиссии впервые: оглядывается, удивляется, вопросы задает все время… сам в штатском, а выправка военная – сразу видно. И чего его в тюрьму принесло? Пятый казался мелкой сошкой: невзрачный какой-то, щупленький, и камзол на нем простой, и держится так… словно услужает. Гудка бросил на него беглый взгляд… и насторожился. Что-то как-то слишком уж он… незаметный, а взгляд – цепкий, внимательный... «прокурорский».

Но пока все шло хорошо. За чистоту двора господин Гудка удостоился одобрительного кивка, за строгость режима – удовлетворенного похлопывания по плечу. Крепость замков, прочность решеток на окнах тоже не вызывали сомнений. Тюремный казначей без единого слова предоставил все нужные бумаги; проверять их должен был как раз плюгавенький… вот откуда, должно быть, цепкий взгляд, настороживший Гудку. Господин Маславу будет работать несколько дней, и на это время ему будет выделен кабинет старшего надзирателя (окна на восток, солнышко, все как положено) и обед с тюремного стола (ну, за этим проследить несложно). Оставив господина Маславу наедине с кипой бумаг, один вид которых вызывал тоску, Гудка едва слышно выдохнул. Одна забота с плеч долой, и будем надеяться, что ничего лишнего не накопают, казначей ему головой своей за то ручался.

Некоторое оживление внес проход высоких гостей по камерам на предмет «жалоб и претензий». На громкое, равнодушное «Жалобы, просьбы, претензии есть?» тюрьма притихла. Несколько секунд царила тишина, и Гудка напрягся: эту тишину он знал хорошо. Потом из дальней камеры донеслось раскатистое:

- Есть жалоба!

Высокие гости двинулись на голос.

- Выйти к двери! – рявкнул Гудка. – Назваться!

Охрана насторожилась. На пороге возвигся высокий мужик с окладистой бородой.

- Луи Вежер, башмачник.  У меня жалоба, - заявил он угрюмо.

- Слушаем, - равнодушно отозвался лорд Седвик.

- Меня ни за что взяли, - так же угрюмо заговорил мужик. – Не виноват я, а…

- Этот вопрос будет решаться следствием, - оборвал его лорд Седвик, - в ходе дела будет установлена степень вины. Следующий.

- У меня жалоба, - крикнул кто-то из другого конца коридора.

Комиссия обернулась.

- Морис Дырка, - заявил чернявый, похожий на цыгана молодой парнишка. – Осужден на пять лет каторги, жду отправки по этапу. Требую пересмотра дела.

- Подать жалобу в установленном порядке, - бросил лорд Седвик.

- Подавал, но отказали…

- Так в чем же дело? Просьбы касательно содержания в тюрьме есть?

Загомонившие было арестанты мрачно затихли.

Напряженно вслушивавшийся Гудка расслышал еле различимый шепот:

- Ага, им пожалуйся, потом в карцере сгноят.

Слава Богу, высокие гости предпочли эту реплику не услышать.

- Пройдемте дальше, - кивнул лорд Седвик, и процессия двинулась на второй этаж.

Спустя час Гудке стало ясно, что инспеция – обычная, без желания и намерения «накопать». Обед «с тюремной кухни» привел гостей в хорошее расположение духа, вино из личных запасов господина начальника удостоилось похвалы самого лорда Седвика, и Франц слегка расслабился. Окна его кабинета выходили на юг, и к середине дня солнце накаляло комнату, поэтому Гудка открыл окно и задернул плотную портьеру. Лица гостей стали светло-коричневыми, приятный полумрак успокаивал, нагонял дремоту. Снаружи доносился слабый шум.

- Когда будут известны результаты проверки, ваша светлость? – решился спросить Гудка, когда гости отставили в сторону тарелки и, развалившись на стульях, потягивали вино, заедая его фруктами.

- Как только закончит работу господин Маславу, - ответил лорд Седвик. – Но я думаю, господин Гудка, что вас не в чем будет упрекнуть. Право слово, тут не тюрьма, а настоящий рай. Давно я не ел таких щей… наверное, ваши клиенты на воле так не едят, как здесь, а? – он захохотал.

- Стараемся, ваша светлость, - вытянулся Гудка.

- Молодцы, - улыбнулся тот самый военный в штатском, имя которого Гудка от волнения не расслышал, а переспросить потом побоялся – то ли лорд Диколь, то ли лорд Миколь. - Тоже, что ли, к вам попроситься на неделю-другую? Отдохну, а то ведь и спать уже некогда…

- Лучшую камеру обеспечим, - решился Франц поддержать шутку. – Как только надумаете – мы всегда рады, ваша светлость.

- И не мечтайте, лорд Диколи, - притворно нахмурился Седвик, - Его Величество не отпустит. Ему без вас как без рук.

- Как сложно порядочному человеку попасть в тюрьму, - вздохнул лорд Диколи. – И почему я не родился бродягой?

Гудка заулыбался, откинулся на спинку стула. Крикнуть, что ли, чтоб подали еще вина? Бутылка уже почти пустая.

- Однако нам пора, господа, - заметил Седвик, промокая губы салфеткой. - А кстати, что за шум там у вас, господин Гудка? – он прислушался.

- Работаем, ваша светлость, - виновато проговорил Франц. – Конечно, виноват, затянули мы в этом году с сортировкой, но ведь и улов большой, за день не управиться.

Седвик вопросительно приподнял бровь.

- Набрали нынче многовато, - пояснил Гудка, - но перед Пасхой всегда так. С теми, кто поважнее, разобрались уже, да вы сами увидите, в бумагах все законченные дела обозначены. А мелочь всякая – уличные хулиганы там, мелкие карманники, кто впервой, попрошайки или кто в драке задержан – вот они пока остались. Так что теперь мы с ними возимся, кого куда.

- Интересно, - заметил Диколи, - и кого куда?

Гудка неопределенно пожал плечами.

- Да с ними-то обычно разговор простой – выпороть да выпустить. Если опять попадутся – в рудники. Их, в основном, баб много – проститутки там, нищенки, а мужиков пристойных мало – так, старики да калеки. Раз в три месяца мы, чтоб не возиться, всех разом порем да отпускаем. Но много их нынче, не успели управиться… мы, уж простите, вас завтра ждали.

- Без суда и следствия порете? - усмехнулся Диколи.

- Возиться еще с ними, - махнул рукой Франц.

- Не желаете взглянуть? – спросил Диколи лорда Седвика.

Тот поморщился:

- Насмотрелся. А вы любопытствуете?

- Да, хотелось бы. Мне мысль пришла в голову: не пополнять ли ряды наших доблестных воинов за их счет тоже? Как вы думаете, господин министр внутренних дел?

Седвик нахмурился.

- Мы уже отдали вам каторжников из половины лагерей, лорд Диколи, и все осужденные за убийство отправляются вместо виселиц в действующую армию. Не многовато ли будет? Кто-то должен работать и внутри страны. Но, в общем, лучше мы обсудим этот вопрос на заседании Совета… или в приватной беседе. Господа, не пора ли нам ехать?

Диколи поднялся.

- Благодарю вас, господин Гудка, соус к мясу был выше всяких похвал. А я бы все-таки хотел посмотреть на этих ваших… сортируемых. Господа, составьте мне компанию, а потом уже и поедем.

Комиссия спустилась во внутренний двор.

Несмотря на шум и гам, там царил довольно строгий порядок. Три палача работали у расставленных по периметру дворика столбов; дюжие охранники споро заменяли уже высеченных жертв на другие, не обращая внимания на крики и быстро и безжалостно пресекая попытки сопротивления.

- А баб куда? – спросил Диколи, с любопытством присматриваясь к молоденькой девушке, отчаянно рыдавшей у столба.

- По мастерским, в монастыри, кого в работные дома. Только ведь бегут, стервы, обратно на улицу. Сколько раз попадались уже поротые, а куда их? Не мужики, их в рудники отправлять – возиться только, мрут, как мухи.

- Да, улов велик,  – заметил Диколи, медленно обходя двор. Остальные нехотя двинулись за ним. – Я и не знал, что в Леррене столько смутьянов.

- Да, порядочно накопилось, ваша светлость. Видите – все трое моих молодцов разом. Обычно-то они посменно, двое работают – третий отдыхай. А тут пришлось припахать… чтоб не возиться долго. Ну да они не внакладе.

Лорд Седвик украдкой зевнул, прикрыл рот рукой. Гудка обтер ладонью потное лицо. Жарко.

Один из палачей, умаявшись, опустил кнут, вытер со лба пот. Лицо его было сосредоточенно, но не жестоко; видно было, что он не получает удовольствия от криков наказуемого, а бьет сильно потому, что работа - не даром же хлеб есть. Охранник отвязал окровавленного бедолагу, истошно проклинающего всех на свете, включая родную мать, и потащил прочь. Другой подвел к столбу следующего, привязал, содрал рубашку…

- Ха, кто впервой, - посмеиваясь, сказал Диколи. – Этот-то – явно не впервой.

Он кивнул на наказываемого – спина того была покрыта старыми, уже побелевшими шрамами, явно следами кнута. Диколи подошел поближе, нагнулся.

- Тертый фрукт. А ты не беглый случайно, дружок? – он ткнул бедолагу в бок. Тот дернулся, но промолчал, отвернулся, словно его это не касалось.

Диколи сделал знак палачу подождать, тот послушно отошел. Дернул человека за руку, пытаясь рассмотреть запястье, полускрытое под веревками.

- Да Бог с ним, милорд, - проговорил Гудка. – Ну, может, пропустили…

- Лорд Диколи, - окликнул его Седвик, - нам в самом деле пора. Его Величество не станет ждать…

- Как дитя малое, - проворчал кто-то из гостей за спиной Гудки. – Что он, никогда бродяг не видел? Взяли его на свою голову…

- Одного пропустишь, другого, а там и… Да быть не может! – вдруг вырвалось у Диколи.

Диколи нагнулся еще сильнее, присмотрелся. Потрясенно выругался, выпрямился.

- Что случилось, ваша светлость? – спросил  Гудка.

Диколи с силой схватил бродягу за волосы, развернул к себе лицом. С заросшего светлой щетиной, худого лица бродяги на лорда глянули пристальные серые глаза – несколько секунд, и человек дернул головой, высвободился.

Диколи вытер расшитым шелковым платком пот со лба, повернулся к начальнику тюрьмы.

- Гонца во дворец, быстро. Цирюльника немедленно. Этого – куда-нибудь… где нас никто не потревожит. Связать, но пальцем не трогать. Уйдет – шкуру спущу, ясно?

- Да в чем…

- Я сказал, живо! – рявкнул Диколи и замахнулся на оторопевшего Гудку. – Сыщики, мать вашу, исполнители! Какого… а если б проглядели?!

Развернувшись на каблуках, он почти бегом зашагал по двору. Седвик окинул недоуменным взглядом Гудку, бродягу, торопливо пошел вслед за Диколи.

Гудка обреченно посмотрел вслед лордам. Кажется, неприятность будет иметь продолжение. Да что такого случилось-то? Он взглянул на арестанта. Человек как человек, одежда небогатая, уже грязная – видно, недели две сидит, не меньше, и щетина на лице – уже не щетина, а почти борода. Молодой… не то приказчик из небольшой лавки, не то писец в конторе; таких на улицах – тысячи. На бродягу вроде не похож; за драку, что ли, попал или воришка?

Арестант, которого уже отвязывали от столба, посмотрел на начальника тюрьмы, перевел взгляд на удаляющегося министра – и захохотал хрипло, но громко и весело. Смех его заглушил и крики очередных вопящих под кнутом несчастных, и вопли галок, гнездящихся на крыше тюрьмы.